Тики, дрожь, паралич, психогенная слепота и глухота, расстройства речи, сильная растерянность и тревога, головные боли, амнезия, депрессия, необъяснимые судороги, обмороки и рвота — это симптомы одного психического расстройства. В 1968 году оно получило своё современное название — посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР). Но в 1914-1918 диагноз вызывал споры среди психиатров, ярость у офицеров, смятение и стыд у солдат.

Удар воздуха

Лидия Захарова в 1914-1915 работала на фронте сестрой милосердия и однажды описала странного офицера, случайно встреченного ею в деревенской лавке:

«— А далеко ли вам ехать, сестрица? — полюбопытствовал торговец. Я ответила.

— A откудова едете?

— Изъ деревни Л.

— Изъ Л!..— оживился вдруг молчавший до тех пор молодой офицеръ. Простите, сестрица, что я навязываюсь на знакомство, но дело в том, что с Л. y меня связано много воспоминаний. Под Л я, месяц тому назад, получил боевое крещение и там же был контужен. Мы восемь дней сидели в окопах, не получая разрешения от высшего начальства выйти в открытый бой ввиду того, что неприятель во много раз превосходивший нас численностью, и казалось почти бессмысленным и прямо преступным вести людей на явную погибель. Было это в начале войны, мы еще не раскусили, что за фрукт наш противник, a он, бестия, нас подсиживал, пока не подоспела к ним артиллерия, и ну жарить в нас, из пушек по воробьям,— криво и невесело пошутил рассказчик. — Один из снарядов разорвался за моей спиной в то время, когда я, обернувшись отдавал команду солдатам. Меня контузило в затылок. He сильно. Настолько, что я мог остаться в строю, тем более, что от контузии собственно и лечиться не приходится. Но зато посмотрите, что со мной сталось. Читали вы „L’homme qui rit“ ("Человек, который смеётся" — пер. с фр.) Гюго? Ну, так вот, я этот самый l’homme qui rit.

Последним замечанием офицер пояснил то, что я сама заметила с самого начала разговора. Во все время его рассказа меня раздражала и как-то тревожно настраивала странная игра лица рассказчика. Выражение этого лица не соответствовало характеру произносимых слов. Это была словно маска, то лукавая, то удивленная, то просто гримаса, скашивающая губы и суживающая глаза. Очевидно, удар воздуха поразил часть мозга или нервы, управляющие мышцами лица, и нарушил равновесие между деятельностью мозга и внешними рефлексами».

Лидия не знала, есть ли у этого офицера с пугающе неестественной мимикой какой-то диагноз. Однако, интерпретируя его состояние, использовала расхожие в то время представления о психических и невропатологических расстройствах.

«Снарядный шок»

В июле 1914 года начинается Первая мировая война. Её правила и масштабы сильно отличались от войн прошлого века: пулемёты, миномёты, самолёты-бомбардировщики, отравляющие газы, подводные лодки — всё это оружие использовали впервые. Семьдесят миллионов человек, призванных в действующие армии, страдали от интенсивности боевых действий и вынуждены были проводить дни в окопах, спасаясь от артиллерийского огня.

К концу августа 1914 года в Европе появляются первые пациенты с симптомами ещё не изученной болезни. В 1915 лейтенант Чарльз Майерс, антрополог и психолог-консультант Британской экспедиционной армии, описывает их состояние во влиятельном медицинском журнале «Ланцет». Он присваивает болезни название shell shock — снарядный шок. И объясняет его травмой нервной системы от разрыва снаряда рядом с пострадавшим. Медицинские власти Британии спешно запрещают термин: он оказывается недостаточно научно обоснованным.

Самостоятельным заболеванием под разными названиями расстройство стало во Франции, США, Германии. Европейские врачи столкнулись с чем-то беспрецедентным. Они давали этому явлению разные имена: истерия, неврастения, нервный шок, военный шок, военный невроз, истощение. Его происхождение было неясно, и врачи вели споры о том, поражение это тела или души солдата. Методы лечения только предстояло найти.

Русские военные психиатры, столкнувшиеся с проявлениями ПТСР в Русско-Японскую войну, знали, что с началом нового конфликта появится больше психоневрологических больных. Летом и осенью 1914 года Союзы земств и Союзы городов вместе с Психиатрическими обществами открывали психиатрические госпитали, а российский Красный Крест готовил инфраструктуру для эвакуации будущих пациентов.

Между Русско-Японской и Первой мировой войнами в официальную медицинскую статистику МВД и российские медицинские учебники попал диагноз «травматический психоневроз». Считалось, что это неврологическое заболевание. Психиатрических больных военного времени относили к невротическим по нескольким причинам. Во-первых, если бы российские врачи признали их душевнобольными, они лишились бы гражданских прав и права на пенсию. Во-вторых, такое определение позволяло отделить пациентов героических и мужественных от тех, кто демонстрировал признаки «врождённой нервной слабости» — серьёзных психических расстройств, вроде шизофрении или истерии.

Приток именно таких пациентов ждали психиатры, предлагая открыть отдельный госпиталь для военных с травматическим неврозом. Гипотезу о травме нервной системы разделяли не все психиатры, однако именно в таком виде она вошла в российские медицинские учебники и классификацию болезней.

Загадочный недуг

Описание диагноза, его симптомов и методов лечения стали возможны в Русско-Японскую войну. Тогда врачи начали обращать внимание на признаки психоневрологических заболеваний у солдат и офицеров и требовать от властей признать их диагноз. Они просили предоставить больным отдельные палаты в военных госпиталях, чтобы избавить товарищей от насмешек и дисциплинарных наказаний. Психиатры понимали, что галлюцинации, бред, судороги, психогенная немота и другие симптомы — не просто симуляция военного, спешащего поскорее сбежать с линии фронта, и не свойственная женщинам, как тогда было принято считать, истерия. Однако офицеры и Главный военно-санитарный комитет Военного совета смотрели на предложения врачей с недоверием.

Жертв загадочного недуга становилось всё больше, и власти, наконец, обратили внимание на проблему. Российский Красный Крест организовал комиссию из военных психиатров. Они готовили план эвакуации и лечения солдат с травматическим неврозом и другими психическими расстройствами. К осени 1904 в Харбине был основан первый психиатрический госпиталь, на линии фронта появились пункты, где врачи проводили первичную диагностику, а по железным дорогам начали курсировать специальные эвакуационные поезда, перевозившие психически больных на долгосрочное лечение в госпитали тыла.

Ответственность за организацию помощи на Дальнем Востоке возложили на Петра Автократова, русского психиатра, уполномоченного Красного Креста. Его статья «Призрение, лечение и эвакуация душевнобольных во время русско-японской войны в 1904–1905 гг.», обобщающая этот опыт, была опубликована в немецком журнале. Вероятно, она повлияла на коллег из Франции, Британии и США. Официально там были принята схожая схема работы: диагностика, эвакуация в случае необходимости и лечение в госпитале.

Русско-Японская война помогла российским психиатрам столкнуться с реальными случаями психоневрологических расстройств, начать большую дискуссию о происхождении и лечении травматического невроза и собрать разрозненные наблюдения в десятках публикаций. Но отсутствие единодушного мнения о происхождении — телесном или душевном — травматического невроза вызывал путаницу в учёте больных и оказании им помощи.

Измождение

Психиатры, работавшие на передовых Первой мировой, и знающие армейский быт, представляли, что ежедневно переживают солдаты и офицеры. Некоторые из врачей уже во время Русско-Японской войны предполагали, что сочетание физического истощения и нервного напряжения ведут к психической болезни. Другие считали: причиной становится «психический шок» — эмоциональная реакция на ужасы войны. И даже говорили о психотравме: чисто психической причине расстройства.

Лидия Захарова описывает, как в стихийно организованный лазарет поступали раненые солдаты, пережившие ужас ночного боя: «Раненые шли и шли. Обрызганные грязью и кровью, с лицами, словно опаленньши боевым огнем, они казались фантастическими тенями, приходившими от иного страшного мира, начинавшегося тотчас же за дверьми тесной, переполненной людьми хаты. Из этого мира они приносили жуткие вести. Неприятель, пытавшийся навести понтонный мост, терпел громадные потери. Каждый новый возводимый плашкоут тотчас же разрушался орудийным огнем. Немцы падали рядами, тонули во множестве в реке, вода которой приобрела алый оттенок не то от огня, не то от крови. Но на смену павшим выступали из мрака все новые и новые колонны. И, должно быть, было нечто мистическое и нереальное в этих выраставших, как по злому волшебству, полчищах».

Сражающиеся часто оставались без еды и сна в течение нескольких дней, одновременно с этим они могли совершать длинные переходы, по приказу вырыть окоп и в тот же день вырыть ещё несколько траншей в разных местах. Солдаты спали под обстрелами в любую погоду, теряли однополчан и командиров, видели, как умирают их товарищи. Их оглушали звуки снарядов: «Снаряды рвались с ужасающей силой, от грохота болела голова, было темно в глазах, дым застилал всё и ежеминутно думалось, что лопнут барабанные перепонки. В нескольких шагах от меня разорвался шестидюймовый снаряд и меня так ударило воздухом, что я думал, что хлынет кровь изо рта и носа, но обошлось благополучно», — писал младший унтер-офицер Штукатуров за три месяца до своей гибели.

Некоторые предпочли бы героическую смерть в бою тяготам фронтовой жизни, как Моисей Мирчин: «В 10 ½ час. вечера била тревога, и полк немедленно отправился в поход, так как, к утру нам надо было успеть придти на позицию, и участвовать в бою. Ходить предстояло много, шли мы всю ночь. Ночь была лунная, теплая, очаровательная! Гулять по бульвару было бы прекрасно, но отнюдь не нам. В то время неприятно было ходить, изнуренными две недели не спавши, с израненными ногами. И ежели нужно быть подвергнутым смерти... Она в то время была нам не страшна, ибо каждый ее желал, и был бы рад покончить с жизнью! Но случай не представлялся решительный, поэтому страшно было быть подвергнутым мучениям, и ежеминутно терпеть их». (Моисей Мирчин, дневник, 25 августа 1914 года — орфография и пунктуация автора)

Простые средства

Травматический невроз проявлялся по-разному. Иногда солдаты галлюцинировали, в бреду возвращаясь на поле боя. Извозчик рассказал Лидии Захаровой такую историю: «Приходит как-то в лазарет солдат и приводит товарища. Тот, видимо, совсем не в себе, „лихоманка“ трясет, так что стучат зубы, едва на ногах стоит и не сознает, что с ним происходит. Ну растерли, напоили чаем горячим с коньяком, укрыли чем нашлось. Бред открылся. И такой, знаете, воинственный бред, просто я удивился. “Держи!” кричит, “Стой, не уйдешь, леший, черт!” и прочее другое в этом роде». Иногда же больных настигала психогенная немота, слепота, глухота, судороги, расстройство желудка и другие телесные симптомы.

В Русско-Японской войне было зафиксировано 3 случая психоневрологических заболеваний на 1000 человек, в Первую мировую этот показатель вырос в два раза. Но неизвестно, скольким был поставлен травматический невроз или другой психиатрический диагноз, напрямую связанный с военными действиями. Противоречивые данные говорят о разбросе от 10% до 60% всех нервнобольных.

Госпитализация, учёт и лечение военных с травматическим неврозом осложнялись тем, что главный санитарно-военный инспектор Евдокимов утверждал: душевные болезни появляются исключительно после физических ранений. Только такие пациенты могут претендовать на лечение в военных психиатрических госпиталях. Этот консерватизм военно-медицинской власти значительно сужал круг тех, кому военные психиатры могли помочь.

Происхождение заболевания оставалось для российских психиатров тайной, требующей новых теоретических построений. С лечебной практикой же было проще. Отдых и хорошее питание, обещание кратковременного отпуска помогали поражённым травматическим неврозом выздороветь. Врачи говорили, что хорошо работают и методы мирного времени: рациональная терапия, тренировка воли, упражнения на отдельные группы мышц:

«...один врач писал, что травматический невроз “легко лечится… компрессами, теплом и осторожной гальванизацией”. Другой сообщал об успешном лечении послеконтузионной глухоты промыванием ушей в течение десяти минут, слепоты — 24-часовыми компрессами на глаза, а двигательных расстройств — внушением и фарадизацией (применение переменного тока низкой частоты — прим. ред.). Он, правда, отдавал себе отчет в том, что в основе излечения лежит внушение и самовнушение, для которого все средства хороши: и “вызов сильной эмоции, в том числе религиозной”, и массаж, и электризация. По его словам, в руках умелого врача “и самые сложные аппараты для диатермии (глубокое прогревание тканей токами — прим. ред.), и простая кружка Эсмарха (т.е. клизма — прим.И. Сироткиной)" становятся волшебной палочкой», — рассказывает антрополог и историк психологии Ирина Сироткина.

Если же простое лечение не помогало, то больного отправляли в госпиталь в тылу на долгосрочное лечение или давали ему длинный отпуск с сохранением статуса человека без душевной болезни (психически больные в Российской Империи фактически лишались гражданских прав) и пенсией для тех, кто больше не может вернуться в строй. Во время войны госпитали, в том числе и психиатрические, оказывались переполнены.

Счастливый человек

Во время Первой мировой войны российским психиатрам не удалось оказать помощь всем пострадавшим от травматического невроза или, как бы сказали сегодня, посттравматического расстройства. Но они смогли убедить власти в том, что есть отдельная категория солдат, нервы которых могут быть расстроены чудовищными условиями и неизбежным страхом. Что эти пациенты нуждаются в специальном уходе, не могут считаться симулянтами и не заслуживают дисциплинарных наказаний или грубого обращения со стороны офицеров и своих товарищей.

Двадцатидвухлетнему Александру Серебровскому в 1914 году был поставлен диагноз невроз сердца — заболевание, тогда считавшееся органическим, связанным со слабостью сердца и нервов. Он получил отпуск на целый год, а перед тем попал в больницу. В дневнике от 19 ноября 1914 года он писал: «Военный госпиталь сейчас — интересная бытовая страничка. Громадные, бесконечные палаты и покои набиты битком. Больше уже вряд ли возможно набить их. Уже давно превышено количество нормальных коек, приставлены дополнительные, но и их не хватает.

Наша палата первая терапевтическая. Но тут можно найти всякие болезни, до шанкра сифилиса включительно. При этом кружек, стаканов, суповых чашек количество весьма ограниченное, поэтому каждый сосуд удовлетворяет многим неизвестным.

Сегодня утром был осмотр, а недавно узнал результат — дали мне год отсрочки — очевидно, я счастливый человек. Ни минуты я не сомневался в том, что на войну не попаду, хотя все шансы на попадание были налицо. Впрочем, я знаю, что невроз сердца вещь сама по себе жестокая, и в один прекрасный момент, лет так в 45, я или не проснусь после обеденного сна, или свалюсь с кафедры во время лекции — и прямо на тот свет. Но когда всё благополучно, и слушаю как должное, когда сосед говорит: «Ну, Вам хорошо, у вас сердце скверное». Ах, как бесконечно хочется мне жить! Только теперь за эти несчастные четыре месяца я понял, как мне хочется жить. Несмотря на то, что во мне, может быть, тот же neuralis cardis мне жить мешает, жизнь во мне убивает. Но жизнь кажется теперь такой интересной, полной таких широких перспектив. Конечно, жизнь не станет лучше. Время идеалистов миновало безвозвратно. Мы теперь слишком хорошо знаем всеобщую историю, чтобы хоть на миг поверить в «лучшую жизнь», созданную громким путём и рассыпным строем. Отсюда ждём мы прихода лучшей жизни (именно лучшей, а не хорошей, всегда, только несколько лучшей)».

Благодарим за помощь в подготовке материала Владислава Аксенова, кандидата исторических наук, старшего научного сотрудника ИРИ РАН, и Ирину Сироткину, кандидата психологических наук, PhD (социология), сотрудника ИИЕТ РАН.

Источники:

• Дневник Штукатурова в кн.: Труды комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914-1918 г. — Москва. — 1919. Выпуск I-й.
• Захарова Л. Дневник сестры милосердия : На передовых позициях : 1914-1915 гг. — Пг.: Библиотека Великой войны, 1915.
• Из дневниковых записей А.С. Серебровского // Вестник Российской Академии наук. Т.78. 2008. № 3. С.252-263.
• Плампер Я. Страх: Солдаты и эмоции в русской военной психологии начала XX в//Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций/ Франко-рос. центр гуманитар. и обществ. наук, Германский. ист. ин-т. — М. : Новое литературное обозрение, 2010. С. 401-430
• Сироткина И.Е. Российские психиатры на Первой мировой войне // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны / Под ред. Э.И. Колчинского, Д. Байрау, Ю.А. Лайус. Спб., 2007. С. 326-344.
• Фридлендер К. Несколько аспектов shellshock’а в России. 1914-1916// Россия и Первая мировая война. Материалы международного научного коллоквиума. СПб., 1999. С.315-325.
• Paul Wanke, Russian/Soviet Military Psychiatry, 1904—1945, London and New York: Frank Cass, 2005; 145 p
• Reid, Fiona: War Psychiatry, in:1914-1918-online. International Encyclopedia of the First World War, ed. by Ute Daniel, Peter Gatrell, Oliver Janz, Heather Jones, Jennifer Keene, Alan Kramer, and Bill Nasson, issued by Freie Universität Berlin, Berlin 2014-10-08. DOI: 10.15463/ie1418.10288.
• What Is Posttraumatic Stress Disorder? American Psychiatric Association
• Моисей Мирчин, дневник, Прожито